дикий индеец, которого он напоминал своей желтовато-коричневой кожей и высокими скулами, он, казалось, бесился бы и в небесах, и на земле. Он был Каином на плаву с неким непостижимым проклятием, помеченным желтизной бровей, стремившимся развратить и иссушить любое сердце, что стучало рядом с ним.
Но это оказывалось ещё большим горем, чем человеческая злоба, и казалось, что его злоба возникла из его горя; и ко всему его безобразию присовокуплялось то, что взгляд его время от времени был невыразимо жалким и трогательным; и хотя были моменты, когда я почти ненавидел этого Джексона, я всё же не жалел так ни одного человека, как жалел его.
Глава XXIII
Непонятный каютный пассажир и таинственная юная леди
Я пока ещё не сказал ничего особенного о пассажирах, которых мы везли. Но прежде чем сделать небольшое упоминание о них, вы должны знать, что «Горец» не был ливерпульским лайнером или пакетботом, курсирующим в семействе пакетботов с определёнными интервалами между этими двумя портами. Нет, он был только тем, что называют выполняющим регулярные торговые рейсы в Ливерпуль, но не ходящим по каким-либо установленным дням, а действующим так, как ему удобно, не будучи связанным никакими обязательствами, хотя во всех его путешествиях Нью-Йорк или Ливерпуль присутствовали как места его назначения. Торговые суда, которые не являются ни лайнерами, ни регулярными грузовыми, среди моряков ходят под названием временных судов, которое подразумевает, что они сегодня здесь, а завтра где-то в другом месте, как собака Маллинза.
Но у меня не было причины сожалеть, что «Горец» не был лайнером: ведь на бортах лайнеров, – насколько я смог сделать вывод из слов тех, кто ходил на них под парусом, – у членов команды ужасно тяжёлая работа вследствие создания максимальной нагрузки на паруса ради того, чтобы побыстрее пройти маршрут и поддержать репутацию скоростного судна. Следовательно, хоть они и являются самыми лучшими из морских судов и построены наилучшим образом и из самых лучших материалов, несколько лет стремительного движения под ветром, как водится, серьёзно ослабляют их конструкции; так крепкие молодые люди, которые растут слишком быстро в подростковом возрасте, вскоре распродаются для песен на кораблях, что обычно происходит с людьми из Нантакета, Нью-Бедфорда и Сэг-Харбора, восстанавливающих и снабжающих собой китобойный промысел.
Таким образом, судно, которое когда-то перевозило весёлых леди и джентльменов как туристов в Ливерпуль или Лондон, теперь несёт команду гарпунёров вокруг мыса Горн в Тихий океан. И красное дерево и каюта из клёна «птичий глаз», в которой когда-то находились карточные столы из палисандра и блестящие кофеварки, отражавшие множество бутылок шампанского и множество ярких искрящихся глаз, теперь окружают крутого капитана Квакера с острова Мартас-Виньярд, который, возможно, стоит со своим судном в островном заливе в Новой Зеландии, развлекая со стороны ужинающих голых вождей и дикарей, вместо капитана пакетбота, отдающего почести литераторам, театральным звёздам, иностранным принцам и состоятельным досужим господам, которые обычно сплетничают, говоря о политике и ерунде за столом в трансатлантических поездках. Также и широкий квартердек, где это дворянство прогуливалось, теперь часто заставляется огромной головой кашалота и огромными массамисочащегося жира, и повсюду во время путины стоит сильный запах масла. Sic transit gloria mundi!3 Так проходит гордость и слава пакетботов! Это похоже на потрёпанного импортёра французских шелков, занятого в мыловарне.
Так, не будучи лайнером, «Горец», конечно же, не имел достаточного количества помещений для пассажирских кают. Я полагаю, что на судне было не больше, чем пять или шесть купе с двумя или тремя местами в каждом. Во всяком случае, в этом особом путешествии он формально вёз только одного каютного пассажира, то есть человека, ранее не знакомого с капитаном, который оплатил свой проезд и попал на борт по своему желанию, по своему делу и со своим багажом.
Он был чрезвычайно маленького роста, этот одинокий пассажир из одноместной каюты – пассажир, который попал на борт по своему делу со своим багажом, никогда не разговаривал ни с кем, и капитан редко разговаривал с ним.
Возможно, он был представителем от школ для глухонемых в Нью-Йорке, направляющимся в Лондон, чтобы при помощи жестов в Эксетер-Холле обратиться к общественности относительно знамений времени.
Он всегда пребывал в глубоком раздумье, иногда сидел на квартердеке, свернув руки и свесив голову на грудь. Затем он поднимался и пристально глядел навстречу ветру, как будто внезапно обнаруживал друга. Но, разочарованно поглядев, медленно удалялся в свою каюту, где его можно было увидеть через небольшое окно, находящегося в неуклюжей позе, с задней частью тела, лежащей на койке, и свисающими и болтающимися с кровати головой, руками и ногами, с указательным пальцем, прижимающим нос, погруженным в глубокие мысли. Его никогда не видели читающим, он никогда не брал в руки карт, никогда не курил, никогда не пил вина, никогда не разговаривал и был равнодушен к десерту во время обеда.
Он казался истинным микромиром или маленьким миром в себе, не находящим потребности в окружающем мире. Мы терялись в догадках относительно того, кем он был и каким делом занимался. Матросы, которые всегда проявляют любопытство в таких вопросах и подвергают критике каютных пассажиров больше, чем пассажиров из общей каюты, возможно, уже известных им к тому времени, полностью извели себя гипотезами, часть из которых была по-своему любопытна.
Один из членов команды сказал, что он был секретным осведомителем английского суда, другие полагали, что он был путешествующим хирургом и костоправом, но по какой причине они так думали, я никак не мог понять, третьи заявляли, что он должен быть или беспринципным двоеженцем, уносящим ноги от своей последней жены и нескольких маленьких детей, или подлым фальсификатором, грабителем банков или грабителем вообще, который возвращался в свою любимую страну со своей добытой нечестным путём добычей. Один наблюдательный матрос высказал мнение, что он был английским убийцей, исполненным безмолвного раскаяния, и возвращался домой, чтобы сделать полное признание и быть повешенными.
Но некоторый перебор состоял в том, что среди всех этих умозаключений и зачастую уверенных мнений, не было ни одного доброжелательного, нет! Они все были убеждены в его испорченной морали и религиозности. Но так везде в этом мире. Несчастный человек! И если бы вы могли только лишь подозревать, что они подумают о вас, то я не знаю, что бы вы сделали.
Однако, не зная ничего об этих догадках и подозрениях, этот таинственный каютный пассажир продолжал свой путь спокойно, хладнокровно и собранно, никогда никого не беспокоил, и никто не беспокоил его. Иногда ночью при луне он скользил по палубе, как призрак больничного интенданта, то мелькая от мачты к мачте, то паря вокруг окна в крыше, то качаясь возле нактоуза. Блант, послюнявить сонник, поклялся, что он был чародеем, и принял дополнительную дозу соли, остерегаясь его заклинаний.
Спустя несколько дней после выхода из порта с этим каютным пассажиром случилось смешное приключение. Есть старый обычай, всё ещё остающийся в моде среди некоторых матросов на торговых судах, – быстро связать оснасткой любого неуклюжего сухопутного пассажира, которого только можно найти совершающим экскурсию наверх, чтобы смягчить его неловкий птичий полет. Это называется «растянуть человека орлом», и, прежде чем его освободить, потребуют обещание, что перед прибытием в порт он должен будет предоставить матросской компании достаточно денег для всеобщего удовлетворения.
Считая это занятие одной из своих поблажек, матросы всегда зорко следят за возможностью наложения таких поборов на неосторожных гостей, хотя они никогда не пытаются делать это в присутствии капитана; что же касается помощников капитана, то они намеренно закрывают на это глаза и искренне занимают себя чем-то ещё каждый раз, когда у них возникает подозрение на продолжение спектакля. Но только вот с бедняги каютного пассажира из-за его столь тихого, незаметного, робкого существования на борту «Горца» получить контрибуцию казалось маловероятным.
В одно удивительно приятное утро, однако, на середине оснастки бизань-мачты,
